Кельт КРОВИН
ДИВАН ОТГОРАЖИВАЕТ
Немного сутулый человек тридцати с чем-то лет, одетый в свитер и
джинсы, обутый в тапки, нагнулся, взялся за правый край дивана и стал двигать.
Заскрипели по паркету ножки. Такой противный деревянно-дробный скребущий звук.
Коробящий. На диване лежало покрывало.
Электрический свет в комнате не горел. Она освещалась вечерним
светом снаружи. Отблесками фар проезжающих машин. Отсветами фонарей. Освещалась
вяло. Скрежещущее перемещение дивана производилось почти в темноте.
Передвинув один край, человек взялся за другой. Диван цеплялся за
пол всё с тем же звуком. Долгим и коробящим. Можно было бы, конечно, и чуть
приподнять диванный угол, чтоб ножки не касались пола, но у человека не было
желания. Или времени не было. Он брался и двигал диван как-то поспешно. В его
движениях было много стандартного нервного напряжения. А к лицу прилипло
выражение сосредоточенного страха. Именно сосредоточенного. Как будто что-то
ему было видно ужасное, непреодолимое. Довольно долго было видно. Настолько
долго, что стало почти неотвязным. И оттого страх сросся с ощущением чего-то
привычного и постоянного. С ощущением безысходности страха. Причем какой-то уже
обыденной, рутинной безысходности. Словом, отвратительное было выражение лица.
Отвратительное в своей убедительности.
Передвинув, наконец, диван к стене, на которой висела большая
черно-белая фотография (купол церкви без креста на фоне облаков), человек сел
на пол и почесал щеку. Нет, собственно, лицо-то было вполне нормальное. Скорее
глаза… Нет, все-таки само лицо. Шизанутое самую малость, как и у любого, кто
видит в своей комнате вместо стены обрыв прямо в бездонную пропасть. Смешно
звучит «бездонная пропасть». И ведь не может быть никакого обрыва в никуда
вместо обычной стены. Откуда в типовой малогабаритной однокомнатной возьмется
такой абсурд!
Взялся откуда-то. И теперь человек видит свой страх вместо стены.
Видит осязаемо, как свои собственные руки. Видит пропасть, где нет никаких
определенных критериев. Логические связки порваны. И торчит затягивающий в
себя, огромный срез абсолютной свободы. То есть пропасть. Вместо стены. В
комнате.
Поднявшись с пола, человек подошел к окну, прихватив по дороге со
стола полупустую бутылку коньяка. Стоя возле подоконника и глядя на пустую
вечернюю улицу (был виден поворот пустого шоссе с горящим фонарем сквозь
скрещенья и переплетенья голых древесных веток), он сделал глоток. Долго не
глотал. Настолько долго, что коньяк стал жечь рот. Зато, проглоченный,
опустился теплым комом по пищеводу в желудок.
Слушайте, а давайте дадим человеку имя? Чего он у нас
безымянным-то диван ворочает. Назовем его.
Лучше всего выбрать короткий и внятный звук. И совместить человека
с этим звуком, словно воду с вареньем. Влить сгусток человеческого страха в
понятную и конкретную оболочку. Например, в имя «Иов». Или «Джабраил»
Нет, слишком затейливо. Сегодняшнему человеку другие этикетки
годятся. Другие – в смысле менее обязывающие. Вот «Сергей» хорошо звучит. Серый
то есть. «А Серый-то опять развелся».
«Когда?» «Да месяца два назад». «Ну, ясное дело! С такой бабой, как у него, кто
угодно взвоет». «Точно. Сука она и есть сука». «Ага». Короче говоря, Сергей
подходит. Или нет? Можно ведь и что-то более отвлеченное выбрать. Взять и
назвать человека «Гнус». Или «Шар». Лучше, конечно, как-нибудь покостоломнее.
Топор. Или Крюк. Чем плохие имена? Самое то!.. Нагрузить человека
необязательностью. Дать ему несколько вариантов развития. Как вещи
какой-нибудь. Пусть, если захочет, закроет глаза и станет Топором. А там как
сам решит. Может, в желчи утонет. Может, в прорубь себя выронит. Либо еще что.
Собственно, что может Топору в голову придти? Да любая мысль! Хотя сам Топор
для понимания вещь тяжелая. Ну его. Да и потом зачем человека, только что
проглотившего коньяк и почувствовавшего тепло у себя внутри, расчеловечивать?
Не надо. Назовем человека Произвол. Это, правда, больше на фамилию смахивает…
Ладно, пускай будет Петя. Петр Произвол. Нормально вполне. И закончим с
ярлыком.
Хотя почему только с ярлыком? Со всем надо заканчивать. В смысле –
совсем. Произвол на то и Произвол, чтоб не подчиняться абсолютной свободе. Ее
тотальному кошмару. Произвол кажется (пусть и самому себе только) способным
преодолеть реальность с ее законами, не ведущими никуда. Над законами,
выдуманными и обжитыми уютной человеческой слабостью, развалилось божество,
лишенное логики, лишенное представлений о человеческой справедливости. Для
этого вольготно развалившегося божества человеческие «заслуги» (святость,
подвижничество, сдержанность, светлый смелый взгляд на себя, старательная
честность, простота) не существуют. Потому святые комкаются собачьей смертью
столь же охотно, как и несвятые. То есть «заслуги» нужны только самим
человекам. Для самоуспокоения. Для совести.
Для обожествления собственных способностей. Божественному же, как таковому, всё
это похуй. Богохульства ему тоже ни к чему. Божество вольготно развалилось. И
всё. Божество вольготно развалилось поверх. И осмыслить сей факт с помощью
человеческих представлений (театральных и цирковых по преимуществу) не
представляется возможным. Что тут может Произвол? Ну, разве что…
Немного сутулый человек тридцати с чем-то лет, одетый в свитер и
джинсы, обутый в тапки, поставив коньячную бутылку на подоконник, подошел к
стенному шкафу, достал одеяло с подушкой и кинул их на пол. Не раздеваясь, лег
на пол, спиной к дивану, отгораживающему от зияющей стены. Натянул на себя
одеяло. Подумал, что ложиться на диван опасно и страшно: можно во сне
как-нибудь неосторожно повернуться, диван качнется и опрокинется вниз.
Человек закрыл глаза. Как это он раньше не догадался отгородиться
диваном? Зачем-то спал на нем лицом к бездне. Лицом к отсутствующей стене.
Лицом в никуда. Нет, с закрытыми глазами было, в принципе, не так жутко, но
всё-таки. Иногда ощущение своей незащищенности становилось настолько обжигающим
и ясным, что, закрыв глаза, человек через какое-то время открывал их опять.
Казалось, что пустота, не довольствуясь проглоченной стеной, надвигается.
Делается всё ближе и ближе. Человеку соответственно делалось нестерпимо. И от
ужаса глаза распахивались широко и охуенно, а зрачки расширялись, как НАТО
какое-нибудь. Абсолютная свобода действительно пугает. И затягивает, соблазняя.
Тварь…
Сейчас же Петя Произвол валялся и чувствовал себя уверенно. Почти
спокойно. Под защитой, что ли. Диван и в самом деле отгораживал. Как бы.
Бляха-муха! И почему это мысль двинуть диван не взбредала ему на
ум столько времени?! Очевидная ведь вещь: отгородиться.
Петя вздохнул, улыбнулся и провалился в сон.