Кельт КРОВИН

Каждый (КАЖДЫЙ):

Каждый похож на овощную шелуху, которая тянется к прекрасному. Каждого не интересует чужой опыт, каждый игнорирует поучения и внимательно следует рекламным клише, проповедующим эластичные стандарты поведения.

От всех обобщений каждого воротит.

Каждому хочется конкретности и безапеляционности. Хочется, подавляя страх и смех, проговаривать себя вслух. Проговаривать себя такого, каким каждого ест повседневность. Такого, каким каждый хочет себя знать.

Внутри у каждого застенок. Каждый терпит чужие претензии, если дело пахнет деньгами, и с негодованием отпихивает тех, кто не имеет выходов на выгодные кредиты или не умеет польстить поглубже.

Каждый претерпевает и силится наугад.

У каждого тьма обязательств, пренебрежением коих так хорошо утешаться по выходным и праздничным дням. Утешением каждому служит также чувство превосходства, злорадное сочувствие или кокетливый пессимизм.

Каждый никого не боится, потому что один такой.

Каждому снится самоуглубление, вывернутое наяву в абсурдные предпочтения выгоды и подконтрольности. Каждый великолепен, как детство. Каждому улыбается ангел на фото. Каждый идет впереди меня. Идет бодро, не оглядываясь. Каждый живет. Живет вместо меня.

самозабвенный самоубийца вышел из Банка, свернул за угол и не прочел на заборе: солипсизм должен быть преображен или хотя бы оценен

а чуть выше: Бог велел испытывать счастье. Этого Бога выебли и убили

Каждый (СИЛА):

Сила каждого – в его бесподобном умении совместить свое желание с общепринятым размером. Каждый виртуозен. Видя, что желание со стандартом не совпадает, он молниеносно растягивает или плющит себя должным образом. При этом идентификация идет во многих направлениях: память выталкивает неуместные подробности; зудящее самолюбие чешется о существующие авторитеты; чувство вины благополучно мутирует, превращаясь в чувство легкого дискомфорта; отчаянье стремится подавиться едким сарказмом. Победоносное желание соответствовать вбирает в себя каждого целиком. Каждый обрадован этим. В этой обрадованности кроется сила, которую каждый не ощущает, но которой охотно и поминутно пользуется. Каждый – сильная вещь. Сильная, тяжелая и не универсальная.

В последнее время жизнь, конечно, порядком упростилась, что и говорить. Былые установки пришли в упадок. Упали в смысле. Интернет превратил Историю в заболоченную местность, где каждого может засосать в локальную трясину дезориентированного явления. Время разорвалось. Собственно, после того, как «Декрет о Долге Бессилья перед Произволом стыда» был отменен первым же указом новой власти, бояться рубля либо бакса, подаренных в долг самозабвенному самоубийце, стало попросту нелепо. В конце концов горячий утюг на брюшке сближает с мучениками за веру. Это даже почетно. Посему и бояться нужно теперь совсем другого. А именно – задолжать отцу своему небесному. Реальное осознание этой задолженности способно настолько раскрепостить и вывести из-под юрисдикции Департамента личной ответственности, что можно чего доброго и счастливым стать. А счастье это крах. Это обреченность и воля. Счастливому абсолютно напрасно ждать внимания и заинтересованности, тем паче гнева и справедливости отца небесного, которого клонит в сон и начинает подташнивать от одного только намека на счастье. Неувлеченному же или, того слаще, сонному и обрыганному отцу небесному эстетическое бесчувствие благополучно заменяет и логику, и скидку, и %.

Простая человеческая прелесть силы - в законности и простоте желанья: ограничить и замкнуть намертво. Свобода выбора – лишний повод для метаний и дисгармонии. Лишняя трата, а то и утрата целостности. Прелесть силы – в определенности и знании причин. Спокойная, предусмотрительная и самоуверенная сила завораживает. Хочется самозабвенно вопить «всегда готов», тянуть руку к пустому небу и не чувствовать никаких ограничений. Прелесть силы в ее естественном праве. А некая метафизическая изысканность силы (не без привкуса S&M) характеризуется вовсе не наличием действенных законов, не опорой на властные структуры и не самоиронией. Изысканность силы заключена в ее неопровержимой и необязательной бесцельности. Сила и цель – грани игры в Абсолют. Сила и цель – два крыла и два рога. Нимб и хвост. Тень и оттенок.

Отношение к режиму, времени, смерти, церкви, семье, пище, игре, искуплению и долгу определяется не столько внешними деформациями отхожего свойства (т.е. социальными внушениями, пропитанными кровью, спермой и подобострастием), сколько внутренними и по большей части неподконтрольными предпочтениями и процессами. Высветление отстраненной от реальности и близкой к предмету или богохульству сущности «Я» придает силу, лишая правоты. Знать правоту отказа – замутнять и обманывать «Я». Не знать себя во благо Каждому – блядство и срам. Христу понадобились ученики и воскресение, Гаутаме – пустота и согласие, Каждому – сила и цель.

Каждый (МЕСТО):

Каждый знает свое место. Каждый его тщательно вытаптывает, не глядя себе под ноги. Вытоптанный пятачок может стать и стартовой площадкой, и местом погребения. Каждому место отпускается изначально. Огороженное каждым самостоятельно, оно не выглядит замкнутым. Простор все равно открывается, но внутри каждый уперт. Именно потому многие продолжают искать свое место довольно долго, подпрыгивая при этом повыше и комично кривляясь. Рано или поздно, но непреодолимой гранью для места каждому послужит общеупотребительная мысль о неизбежности смерти. Как только срабатывает механизм осмысления этой банальной жути, немедленно место становится для каждого единственным надежным прибежищем. Место протирается, делается дорогим, близким и уютным. Каждый жмется и вздрагивает. Или напротив – смеется и делает вид. Каждый заблуждается. Оставаясь на месте, каждый боится потеряться. Из-за чего постоянно торопится, отказываясь успеть. В итоге Каждый опаздывает пропечтататься, оформиться при жизни. А после жизни, всё еще отствая от общепринятого стандарта восприятия собственного пути на каких-нибудь пару шагов, каждый вспоминает себя на кресте, вздрагивает, смиряется. И всё становится на свои места.

Еще до натурализации, будучи свободным и ненужным, я обследовал эту гнилую дыру довольно досконально. Помнится, всё выискивал места, где можно сделаться завсегдатаем. Кое-что находил. По четвергам я, например, пил кофе в кафе возле площади. Слушал музыку – средних лет латыш играл на пианино. Кисло играл. Скорее наигрывал некие настроения. Пару раз я ему заказал модную в том сезоне «I’ll be your baby tonigth», но он проигнорировал. Однако кофе мне нравился – крепкий, с ароматом. Я пил его медленно. Посетителей было мало. Многие жрали комплексно. А как-то я пришел туда в пятницу и увидел себя в зеркале, отраженного по пояс. Мое лицо мне не понравилось и я перестал ходить туда.

Конуру нужно проветривать минимум дважды в день. Внутренние иглы ошейникка должны впиваться в горло не глубже, чем на миллиметр, - это дает оптимальную стимуляцию. Цепь должна быть как следует промаслена, количество звеньев должно соответствовать порядковому номеру категории, присвоенной при рождении. Удлинение или разрыв цепи караются автоматическим увеличением игл внутри ошейника до 4-7 миллиметров, что обеспечивает либо болевой шок либо оргазм от удушения. Приветствуется ведение ежедневника, куда заносятся текущие впечатления, покаянные монологи произвольного формата и артикула, а также пожелания по дальнейшему самосовершенствованию. Если ежедневник начат, но утерян, то Каждый получает урезанный рацион в течение недели. Если же ежедневник не был заведен вовсе (по безграмотности либо от лени), то и ладно.

Любите ли вы комендантский час, его чумную непререкаемость, его строгую герметичность? А вкрадчивый ночной арест соседа по бараку, сервированный изумительной по своей отточенности грациозностью всех участников обыска? Разве лицо арестованного, его ошеломленная восковая бледность не напоминают вам красоту и смирение античной статуи, опрокинутой варваром в осеннюю грязь? Господи, да неужели же вы не ощущаете всей онтологической непреложности и предрассветной пронизывающей дрожи первого допроса? Вам, пожалуй, и вдохновенный зуд составления исчерпывающего доноса на ближайших родственников не знаком? А вы вообще хто? А? Эй! А ну стоять! Стоять на месте! Лицом к стене, руки за голову! Глаза в себя! Думать о второстепенном! Сойти с грани! Немедленно! Быть здесь! Чувствовать священный трепет! Всем своим существом. Чувствовать! Чувствуй, сука, чувствуй. Священный трепет, я сказал! Ну? Ни в какую, да? Не пробирает? Понятно. Ну, хоть карточка карантинная у тебя имеется? Тоже нет? Ты даешь… Это напрасно. Ей-богу зря. Как же ты жить-то тут собрался? Молчишь? Ладно, это твои прблемы, сам разбирайся. Твоя жизнь, твой выбор. Мне без разницы. У меня у самого забот полон рот. Тёща вон вчера приперлась. Дура старая. Зубы ей надо делать… Так что топай на все 4. Только затылком не верти, - я прицелюсь потщательней.

Хотьба и бег на месте по утрам и вечерам укрепляют мускулатуру ляжек самозабвенного самоубийцы. Раздвоенными языками лижут его икры змеи. Серафим с головой козла и лапами кота приделывает самозабвенному самоубийце часть своих пепельных крыльев. То ли по убеждениям, то ли по недоразумению, но Самозабвенный – атеист. С момента зачатия. Как и любому стихийному атеисту, место самозабвенному самоубийце – возле параши в канцелярии судебного пристава. Именно там (у параши) самозабвенного упорно преследуют наиболее замысловатые и порнографичные сны. Параша при этом светится во тьме, как маяк. А спящий Самозабвенный вовсю пускает слюни, ласкает копчик воспоминаниями о прошлых воплощениях, храпит с подвываниями, ворочается с боку на бок, меняя верх и низ местами. Сквозь сон сознание самозабвенного атеиста расширяется до диаметра ствола, приставленного к виску. Палец на курке – твердыня триумфа. Ну, естественно, если прицел не сбит. Иногда Самозабвенный рефлекторно поглаживает во сне золотой крестик на горле. Дышит учащенно. Пепельные крылья осыпаются пыльцой и прахом. Просыпается Самозабвенный весь в ледяном поту и с воинственно торчащим членом. Голова брита и яйцеподобна. Нос сломан (еще в нежном возрасте). На лбу узкий сабельный след. Без особых усилий Самозабвенный самоубийца решительно берет себя в руки. Улыбается. Чистилище свешивается в его череп.

Дивная стать хрупкотленной и длинноногой подруги самозабвенного самоубийцы, ее царственная осанка, надменный голос, скучающий взор в сочетании с одиночеством, одномерностью и привычкой к роскоши, - вот тот последний рубеж, та передовая, где жадность, спесь, СПИД, алчный всхлип зверя и разнузданность жоглера или прачки препятствуют окончательному перепаду эклектичной культуры в тотальный поп-культ и окончательному же триумфу божественной рациональности, столь чуждой предупредительным работникам Банка, из которого вышел самозабвенный самоубийца, а также всем бродячим псам и музыкантам, всем продвинутым и задвинутым манипуляторам без диплома, всем послушникам и воспитанникам, страстотерпцам и сладострастникам, короче говоря, всем тем, кто веско продолжает калякать на заборе незапоминающееся.

Каждый (МОЖНО):

Каждый догадывается о некоторых последствиях своей доверчивости, но поделать ничего не может. Соответственно каждый норовит пренебречь последствиями. Каждый – апокалека, погрязший в своей отстраненности и лишь изредка спохватывающийся, понимая, что хочет избежать. Каждый увлекается к неизбежному силком. Каждый ловит себя за горло, тиражируя общие места, способные обелить или сагитировать каждого. Каждый уверен в своем превосходстве над каждым. Каждому мало обвести именем пустующую вещь, каждый хочет эту вещь сделать полной (исполненной смысла). Посредством уравнения имени и сути. У каждого ничего не выходит, кроме устойчивого чувства своей апокалечности. Каждый прячется и корчится от хохота до слез, переименовывая места и переводя стрелки. И каждому кажется, что его спасение может стать исключением из общего ряда. Каждый тешится уверенностью, но не верой, выбираясь в себя, как на отдых. Каждый отдыхает и настраивается. Возможности каждого определяются мерой его личной вины и степенью вовлеченности в какую-то темную, чужую, но определенно правильную и подчеркнуто беспроигрышную игру.

Самозабвенный самоубийца остановился на перекрестке и зычно воззвал, обращаясь к мобильнику: Конвой! Мне типа западло юлить и обламываться. Я согласен покорячиться живым ведущим на первом канале. Заебался ждать и перебирать в голове варианты. Типа смирился и всё такое. Поэтому, бля, передайте мне, пожалуйста, свой терновый образец. Если есть претензии к моему моральному облику, то не извольте сомневаться, у меня с понятиями всё чики-поки, я предел знаю. Стану ведущим – разведу каждого феноменально. По самые генеральские лампасы. У меня опыт, связи, стиль. Так что будьте добры, образец передайте.

Опускался вечер. Я вошел во двор и вспомнил, что у самозабвенного самоубийцы на сфере влияния регулярно выдавали по сухарику и по кружке диетической крови после каждого спец-выпуска новостей.

зато у нас на сфере влияния разрешалось иметь соловья. Правда только механического и только в жопу.

Вообще же деление на сферы, ведущее к началу боевых действий, - это хороший предлог. Враг – слаб и вездесущ. Командование – фикция. Капитуляция – легенда стратегического масштаба. Особенно когда сквозь квасной патриотизм и бледную немочь штабной теории явственно проступают: на передовой – пьянство, дезертирство и буддизм, в тылу – сытая отрыжка, движения сопротивления, теле- и радио- онанизм, а ближе к победе и анархизму уцелевших – чистое сознание, вделанное в едва уловимое средоточие креста.

Каждый способен достойно надругаться над взятой в плен соотечественницей, которая, будучи на двенадцатом месяце беременности, слышит потустороннего петуха и ведет себя чрезмерно гигиенично. С ее стороны это предательство. Каждый сочтет за ратный подвиг выебать ее в рот и выстрелить в ухо. Или в глаз. Ей. Или себе.

Не принципиально.

Но по порядку. Летом отожраться до непотребного свинячьего рыла, отрыгнуть самолюбие и угомониться. Причесаться. Подмыться и выкатиться осенью на улицу в драповом пальто на голое тело. Прохладно. Руки в карманах. Драп трет зад. Навстречу мент. Uп! Распахнуть пальто перед ментом и выпятить своё вислое брюхо, татуированное кельтским крестом, у которого в основании усеченная пирамида. Это во-первых. Во-вторых нарезать свою широкую сочную шею дольками и зажарить на сковородке с тефалевым покрытием. Чтоб не пригорело. Затем скормить хорошо прожаренную шею египетским котам из подвала. Пусть полакомятся, пока зима не началась. Они, слава богу, не знают, что запрет на труположество и каннибализм услаждает каждого именно своей иллюзорной очевидностью. Всякая попытка пощекотать себе нервы незначительным правонарушением ненадолго погружает каждого в состояние эйфории (это смахивает на появление сладкой истомы с последующим приближением оргазма, далеко не первого за ночь). Воевать с чужим законом в себе и разухабисто выбивать бесполезные показания топором из туш, - единственная духовная практика, доступная каждому. С ее помощью каждому удается грязно воспарить и взбодриться подлой натурой. При этом полушарие, отвечающее за выработку поэтичных изощрений и публичных извращений, вспыхивает наподобие желтого светофора на пустынном столичном перекрестке глубоко заполночь: монотонно и нескончаемо, безнадзорно и надежно.

А месяц назад кафе возле площади, куда я некогда ходил по четвергам пить кофе и слушать флегматичного прибалта, взорвали вместе со всеми посетителями. Я ходил на пепелище. Спасатели снуют, обезображенные тела на носилках уже не несут, потому что к моему приходу все трупы разобрали и вывезли. Гарью пахнет и жареным мясом. Кровь везде разбрызгана. Оцепление снято, а напротив руин, возле трехэтажного барака мне на глаза попалась крышка от пианино. Того самого. Взрывной волной откинуло. Наступил на нее, постоял и ушел. Осень, дождь накрапывать начал, а я без зонта.

Ап. Павел, по обыкновению экзальтированно взъерошенный и пучеглазый, как Крупская, явился во сне самозабвенному самоубийце и, распушив пальцы веером (для острастки и убедительности) громко пророкотал с чудовищным акцентом: помедитируй на ледяном унитазе, напевая trow them to the lions, капитулируй перед вторым экземпляром приговора трибунала и отсоси у своего лучшего друга, купи машину и разбей ее о фасад Думы, выучи наизусть правила поведения на метрополитене, поймай и оторви лапку воробью, вылечи остроконечные кандиломы, стань пустым и праведным, отстранись от самого себя вне себя, - и тебе откроется истина обороны или наступления вглубь, до упора. Ты сделаешься непревзойденным стратегом и с блеском проиграешь всё, на чем не успел как следует нажиться.

На обитой молочного цвета кожей двери кабинета Генерального психоаналитика I Канала Ап. Павел прочел официальную табличку «приходите в себя. открывайте глаза. оставайтесь снами». Глубоко вздохнув, он решительно взялся за ручку двери. Оно и понятно. В подобного рода выигрышных и бесчеловеческих условиях каждому не сложно переступить через себя, перестать делать карьеру и начать получать исчерпывающую отдачу от процесса ороговения всех пяти чувств. Процесс этот благотворен для того каждого, который отказывается прочувствовать свое присутствие.

Вынужденное присутствие для себя и вне себя от омерзения тождественно осуществлению без сути, любви без объекта, эрекции без конца. Он такой шалун и ловчила, этот ваш каждый!.. Его невинные игры с преображением, сидя ночью голым на кладбищенской плите, - верх рафинированного отклонения от Бога, шедевр, потерянный в катакомбах первого века. Вынужденное присутствие – вовсе не наказание, не повод для отчаянья. Его вынужденность навязана скорбью бессилья, прелестью скорби бессилья. Вынужденно присутствующий для себя и для себя вне мысли о смерти, Каждый выглядит как прелый запах мглы. Каждый терпит пустоту, для себя в ней. И длительность эта богопротивна всецело.

Тяготящаяся своей неуживчивостью и косностью, совесть каждого – это всенародно переизбираемая героиня героина, возомнившая себя богатой и желанной невестой, имеющей все основания шарахаться брачную ночь напролет по дому жениха с тряпкой для вытирания пыли в руке (жених, между тем, устав терпеть, доцарапал долгую автоэпитафию в стихах и молча удавился).

Разуверившимся везет. Убийственно везет. Везение встречает их дома, стоя спиной к потолку. Оно выглядит неотразимо в черных чулках, белом колпаке повара и с позолоченным штопором в зубах (руки-то у Везения заняты широчайшей и радушнейшей улыбкой, - приходится собственноручно растягивать углы своей хищной пасти, при этом штопор, конечно, мешает, но в целом выходит весьма радушно, весьма). Разуверившийся зачарован зрелищем. Он замирает. А Везение, резко бросив зачаровывать и высвободив лапы, привычным движением откупоривает каждого разуверившегося. На пол обильно выплескивается сукровица семейных неурядиц и кровожадная тяга к принятию модных посвящений. Разуверившийся каждый захлебывается переполняющим его чувством обиды (самомнение его покорежено). Постепенно это захлебывающееся чувство сменяется предсмертным обмороком. Везение злобно и удовлетворенно скалится, втыкает штопор в потолок и, сдернув перепачканный колпак повара, размашистой кавалерийской походкой уходит на фронт.

Боевые действия вместе с линией фронта в ходе очередного отступления перенесены за границу выносимого. Каждый вынужден объявить себе всеобщую мобилизацию. Жизнь коротка. Деваться некуда. Надо быть. По всем законам сурового военного времени каждый подлежит интенсивной конкретизации и усиленному встраиванию. Спасти его может либо скоростное причисление к лику святых, либо хроническая гонорея, осложнившаяся полной потерей зрения. Именно военное время – лучшая оправа для полностью прищуренного третьего глаза. Слепота – залог внестроевой службы. Каждый, не будучи мобилизован и зряч согласно уставу, должен, тем не менее, до сомнительного победного конца оставаться устойчивым патриотом, покладистым и свирепым одновременно. Во славу оружия. Быть в строю надо всегда. Вне зависимости от условий. Условия никогда не будут идеальными. А военные действия будут всегда. Да?

Тем не менее тот, кого всё-таки поставили к стенке, как-то не вполне лукаво и до непристойности торопливо делает уступку тем, кто его расстреливает: “Бог – это Каждый. Если Каждого нет, то мое больное самолюбие готово на Него молиться из жалости”.

КАЖДЫЙ узаконивает отклонение проповеди от основных язв и просьб повседневности, принимаемое живыми и выживающими как должное.

КАЖДЫЙ – карамелька за щекой у пьяненького заблудившегося волхва.

КАЖДЫЙ – придает структуре веры видимость проволочной сетки, натянутой на стеклянный остов.

КАЖДЫЙ – выходит из тумана, держа в кармане ножик для колки отмороженных предназначений.

КАЖДЫЙ – энергично готовится и неромантично отрекается. Хотя и жертвоприношается частенько (мысленно)

КАЖДЫЙ – злость, тонкость и обрядовость по правилам завершения всего, обреченного на удачу.

КАЖДЫЙ – тонированное стекло с каплей засохшего голубиного помета.

КАЖДЫЙ – глобальная универсалия, заныканная каждым из-за вредности и ненависти к более легким и оригинальным системам встраивания.

КАЖДЫЙ – слабительное, побочно действующее на зависть и на жалость.

КАЖДЫЙ – путеводитель в картинках по Вавилону, ОМску и Средней Полосе.

КАЖДЫЙ – диктат брезгливого презренья и вальяжной крепостной безысходности.

КАЖДЫЙ – солнечный зайчик в прицеле у снайпера.

КАЖДЫЙ – дисциплинирующий образ власти, преломившийся через призму мусорной гармонии интернета.

КАЖДЫЙ – добрая и бесконечно далекая угроза полного общенационального процветания. Вне клумбы.

КАЖДЫЙ – стабильное буйство жажды наживы и периодичность приступов жажды духовной.

КАЖДЫЙ – это ожидание осанистой и ясноглазой лапули с плетью в одной руке, конституцией в другой и схемой прохода через все круги ада – в третьей.

КАЖДЫЙ – твердость в срочном, выборочном подавлении сомнений и восторгов.

КАЖДЫЙ – обожает отстраниться, выдержать паузу и до невозможности внятно заикнуться.

КАЖДЫЙ – плотно забивает обширную официальную вражду к перспективе пересмотра границ истории мытыми и сочными мифами, приобретенными за бесценок.

КАЖДЫЙ – гниет на припеке всем своим существом, внушая идеи воздержания и осмотрительности поедающим его червям.

КАЖДЫЙ – первым подставляет спину, если речь идет о вознесении тяжелых и шершавых догматов страха.

КАЖДЫЙ, громко чавкая и пердя, ядовито целует меня в мою воспаленную недоверчивость, даря покой.

После каждого столкновения с каждым неизбежно и тупо удостоверяешься, что в слове любовь почему-то больше не осталось ни Христа, ни отрадного примирения с Его отсутствием. Любовь – устаревшее слово, акцизная марка, налепленная на плесневелую ёмкость неаппетитного чувства. Каждый любит себя, как Бога, но не как тварь божью. Вместо нездорового христианского всепрощения, смахивающего на карцер для святых великомучеников, едва сумевших выбраться из телеэфира, каждый вольготно расположился внутри здорового ветхозаветного эгоизма. Каждый жует своего Христа, всхлипывая желудком и выплевывая в вечность кости заповедей. И делает это искренне. От души.

Души нет. Ляпнуть подобное, оставаясь в рамках Христа, - как-то, что ли, неловко, но вполне правомерно. Души нет, есть только ее проявления, так же, как нет Христа, есть лишь Его Слово. Нет креста. Нет Иуды. Нет лама савахфани. Зато есть ярость Павла. Стенобитная и зубодробительная ярость Павла. Таран, проломивший историю на два тысячелетия вглубь. И еще на столько же проломит. Бог Павла – это окончательно полезный Бог, облагораживающий слабых, сирых и убогих, а сильным притупляющий их решимость. Бог Павла – это обещание. От осознания этого парадокса продирает мороз по коже. А так как у каждого есть провинциально топорщащееся в мир “Я”, требующее немедленной легализации и регистрации в Духе, Каждый оставлен и прекрасно это знает. Но всё время забывает себе в этом признаться. Забывается.

А чего? Без души оно как-то поэлегантнее что ли. Ну уж поспокойнее – точно. Нет никакого ажиотажа. Служба спасения не нужна. Исповедь всяким там притворяющимся храбрыми – непозволительна. Они сами не уверены. Души нет и светло кругом. Светло и сыто. Хочешь – диету соблюдай (посмертно), постись там, деньги в долг давай, еще чего. А хочешь – сиди молча и презирай всех и каждого ( себя – первым делом). Нет, без души все-таки значительно лучше.

А может быть душу можно завести и выкормить, как хомячка или собачку? Мягкая и пушистая, она будет совсем ручная. В конце концов если и позволить себе душу, то пусть она будет послушная и удобная. А то воюй с ней! кому это надо? И, главное, пользы от нее – ноль. Одним только наличием души не оправдаешься, не откупишься. Мало этого. Чтоб откупиться по-настоящему – качества душевные подавай. Исключительные. А где их взять?

так, счет выставлен. Платить нечем. Надо рвать когти через черный ход. Хотя, если есть когти, почему бы не закогтить того, кто придет требовать по счету? Закогтить, освежевать и продолжить вечер новым заказом. Еще более шикарным. Верно?

Эй, человек! Вырезку нам и грамм 500 желчи агнца. Да, смотри, чтоб агнец был потрошён в понедельник, а не в воскресенье, проследи там. И побыстрей давай, у нас аппетит разыгрался. Бегом давай! А то азарт выдыхнется. Пшол!

Страдающий несварением воли на почве ненужного внутреннего равновесия, бездушный двойник каждого – это тихая заводь, тихая тухлая заводь в лоне живописного лесного озера. Очередное вещественное доказательство неотвратимого бессмертия. Вонючее стадо скота, тупорыло топчущееся в безвоздушном пространстве всеобщей целесообразности. Скот сыт и загнан в загон, в скотское непонимание своей небесной участи.

Каждый не успевает быть сразу двумя сознательно агонизирующими частями рассеченного дождевого червя.

Энергия, которую тратит каждый на освоение хаоса, намазанного в несколько толстых слоев поверх традиционного объекта поклонения, замызганного множеством слепых несуществующих душ, поверх super-цивилизованного разграбления мировой сокровищницы стереотипов, поверх умильной маски пустоты, напяленной задом-наперед, поверх обветренной арматуры государства, поверх приблизившейся линии горизонта, поверх покаяния, поверх всего компактного комплекса права, поверх громоздкой иерархии ересей и святотатств, поверх логики и пластики воскресения, поверх апокрифически невнятного скрежета зубовного и зловещего лязга инструментов мясника, поверх всех трафаретов науки и мистики, поверх всеобъемлющего телевидения, поверх моих рук, хребта и возбуждения, - энергия освоения хаоса течет и умело превращается в катастрофу самой идеи хаоса. Хаоса больше нет. Больше его не надо. Ни больше, ни меньше.

Стыдное и гаденькое желание чуда, которое вот оно, прямо на глазах, потрогать можно, плюс к этому стремление запечатлеть в сознании единственный миг совершения чуда, истеричное сосредоточение на предвкушении этого мимолетного мига – всё это решительно перечеркивает сумбур и непоследовательность ранее преодоленного пути. Преодолевая же эгоцентризм, каждый идет не туда: жажда чуда утрачивает остроту и непосредственность. Без «Я» от кайфа остается один осадок и оскомина. Собственно «Я» не такой большой груз, чтобы его отбрасывать. Сложно, конечно, эту омерзительную рептилию всерьез обоготворять, но это всё-таки лучше, чем хоронить себя заживо. В конце концов, холодному и лаконичному, изъеденному счастьем, трупу чудо ни к чему. Даже если паталогичное ожидание чуда тикает в каждой клетке его мозга, как бомба с часовым механизмом.

Благочестие незамечающих и благочестие проникшихся, - промежуточный мир, пересылка, где в ремесло превращается всё, включая жесты помрачения, соскабливание цены и объяснения вслед откровению.

Я и Smirnoff стояли на асфальте под дождем. Я готов был его выпить, но не знал, как самому уместиться в нем. Ни вылить, ни выпить себя я не мог или не был готов. Потому ждал откровения свыше. Моя метафизика мокла и начинала плесневеть. Небо в очередной раз вздрогнуло с громом и молнией. Двор вдруг свернулся и сделался размером с бутылочную этикетку у ног. Я закрыл глаза и ударил «Я» избитым софизмом. Сделал четыре глотка. Взвыл. Стало теплей.

Алё, конвой! Я уже тут заколебался взывать. Эй! Хорош игнорировать. Выньте меня и вставьте. Хоть куда. Мне и Второй Канал не в падлу. Я согласен и готов. Давайте, бляди, давайте. Вынимайте меня. Я жду. Ну? Выньте меня из глобальной сети, отправьте на передовую и вправьте в паз. Немедленно. Ясно? Это мое право, мой выбор. Я требую. Конвой! Эй!..

Каждый (ЦЕНА):

Каждый поглядывает искоса и отказывается верить. Каждому верить смешно. Рай – не реклама, дорого не купишь. Потому каждый больше склонен поверить на слово образцовому каждому. Но любое слово каждого не более чем самоповтор. Дрессированный дискурс каждого лихо скачет, сидя в турецком седле, сжатый большим и малым крылами. Каждый – это приземистая копия симулякра. Т.е. каждый вдвойне вторичен, будучи вовсе лишен оригинала. Каждый, словно переводная картинка, наложен на твердую поверхность отказа. Опыт каждого бесценен. Этому опыту можно доверять. Опыт каждого, оставаясь выборочной рефлексией копии симулякра, отражает выборочные же детали механизма встраивания. Каждый развоплощен (растворен и всосан) на всех уровнях. Каждый знает цену дешевым откровениям. Каждый любит выигрывать. Каждому желательно прогадать себя судьбе не просто так. Просто так можно только на юг ездить. Или детей любить. Мозги каждого угаданы каждым один в один. Каждый не изначально вмонтирован в каждого. Каждый вмонтирован в процессе. Стираясь, каждый остается должен только себе. Каждый живет в предвкушении сделки. И живет очень быстро, отдавая жизнь взаймы Каждому.

Каноничный облик самозабвенного самоубийцы начисто лишен романтического ореола. Нет в нем должного следования. Он не страшится выронить себя в горшок с кипящим маслом. Это пустяк. Симулякр не нуждается в болевом шоке. Он просто тлеет, все глубже погружаясь в демонстративную прострацию то ли счастья, то ли распробования просроченной евхаристии.

Хрупкотленной и длинноногой подруге самозабвенного самоубийцы равновесие стоило дорогого. Вследствие перенесенных трат ее мировосприятие обанкротилось до злопамятного смирения перед всем, что можно отпраздновать, сжечь или сделать малозначительной подробностью.

И всё же как можно и должно расплачиваться, если души нет и не предвидится? Купюрами? Безучастный лоск и безадресность звериной сути чисел бестактно искрометны. Каждого, кто пожелает заняться самой элементарной интерпретацией диктата чисел над повседневностью, они ведут, минуя желтый дом и кафедру пророка, прямиком к выигрышу в казино. Или к наркотической зависимости от уродского пренебрежения благополучием и успехом.

А я всё равно вычислен и пойман. За лапку и за мозжечок. Паучок с амбициями голливудской звезды, я подвис. Мне уже не отцепиться от всей этой зацикленности неизвестно на чем. А всё потому, что не смог вовремя определиться с суммой, которой хватает паутине, чтобы спружинить и вытолкнуть увязших. Изворотливости не хватило. Остается теперь только в образ идола вжиться – и крышка! Обесценится даже столовое серебро и немецкое качество. Жуть!..

Каждый (ВРЕМЯ):

Каждый учится тратить время, копаясь, рефлексируя и боясь потеряться. Но время разорвано. Прошлое кажется сном. Существующее время полностью тоталитарно. Каждый мнется и жмется. Каждому неудобно оглядываться или оправдывать катарсис. Разорванное время ставит каждого перед возможностью выбора. Каждый изредка пробует выбрать самого себя, но сознание расслаивается. Каждый бьет зеркала и чувствует себя лишенным стержня. Такой каждый не лишен приятного очарования, избавлен от нескольких отрегулированных рефлексов и псевдораскован. Такому каждому трудней встроиться и заторчать, чем каждому. Каждый чувствует разорванное время, оказываясь вне. Каждому хочется настоящего. Настоящее – это рекламный концепт. Соответственно, каждому приходится встраиваться в разорванное время, оставаясь вне себя. Разорванное время тянется. Каждый приравнивает сублимацию и кайф к ужасу и разорению. Каждый с легкостью переваривает десублимацию. Зрение каждого расфокусировано и адаптировано к субъективной светозарности долга. Долг для каждого – непререкаем. Долги надо отдавать. Каждый отдает разорванному времени свое ожесточение и растерянность. Каждого подкарауливает зверь. Каждый открыт звериному.

Само собой, можно и в разорванном времени чувствовать себя, но лучше это разорванное время наблюдать со стороны, не чувствуя при этом ни черта.

Смерть, превращенная в рекламу времени, не так хороша и свежа, как привычка слизывать сопли бесов с TV, превращенная в тотальную пропаганду борьбы с мизерным и традиционным зубным налетом.

В^РЕМЯ Е_СТ _ТЕБЯ а ^ТЫ ^ВЫЖ_ИД^АЕШЬ

начало ВСЕГО | КАЖДЫЙ (окончание)