Кельт
КРОВИН
МЕРТВЫЕ и ЛИМОН для них
О КНИГЕ Э.В.ЛИМОНОВА
'В ПЛЕНУ У МЕРТВЕЦОВ'
Лефортовский замок.
Стареющее тело. Нестареющий теперь уже ни в какую миф. Шконки, дубки. Мертвые
приходят и внимательно разглядывают живого. Мертвые глаза – устойчивые глаза. В
них помимо смерти – твердь. Строгая, рациональная. Резкая. Как удар в левый
висок.
Нет никакого феномена
в том, что человек, попробовавший и сумевший жить бессмысленно-насыщенной
жизнью, человек, ради поднятия тонуса не гнушающийся ничем, - надоел власти.
Его поймали. Арестовали. И хотят теперь превратить в запареного цыпленка.
Запарить хотят до упора. Пока безуспешно.
Проблема не в
экстремизме, а в свободе. Это слишком очевидно, достаточно сравнить структурные
атакующие подразделения: Идущие в месте, которое им определено свыше, и
Шагающий Вверх, волоча за собой шлейф из агрессивных подростковых комплексов. У
Идущих есть почва под ногами, они держатся друг за друга, их место вытоптано,
загажено, смертно, как неизбежный первородный грех. Шагающий Вверх – парит, у
него под ногами эйфорический воздух воли. Его воля – это его воля.
Неудивительно, что
такой расклад щекочет рвотные центры в молочных мягких черепах Идущих в месте,
где вместо воли – это самое место. Как говорится, всё у них через одно место.
То есть через шутовской лимб, где они почему-то ждут не собственного очищения,
а пыжатся чистить окружающее. Смешные мертвые, что и говорить.
К лимону тянутся
губы, пальцы. Лимон зажмуривается. Он спокоен. Сока много внутри. А душу
выдавить все равно не получится. Ее нету. Взамен души у неудачника – несколько
блокнотов и свободный карцер для систематических творческих забвений.
Последняя книга
озаглавлена точно. Вылеплена, сделана, как рассыпающийся голем, - из глины, с
которой стерто магическое слово, которое одно только и способно вдохнуть в
глиняный слепок подобие жизни. Автор сдавливает рассыпающиеся главы своими
физкультурными сжатиями, слепляет снотворной спермой, склеивает кровью знакомых
насильственно убитых. Проговаривает себя целиком, репетируя самурайские
разновидности смерти. И не хочет знать своего предела. Он, что называется, не
стар, он – суперстар.
Сколько строк
биографии надо ущербному провинциалу, чтобы доказать всем свою силу,
исключительность? Лимонов шел поступенчато. С окраины в центр провинциального
индустриального города. С окраины империи – в Москву. И дальше – в Нью-Йорк,
Париж. Затем пункты зубосжатого восхождения кончились. Голливуд остался
недосягаем (пока), - зачем герою стремиться к слишком явным трупным символам
цивилизации мертвых? Лимонов остановился. Оглянулся. Увидел, что Харон
переправляет желающих с берега на берег. И – ломанулся назад. Мансарды Парижа
лязгнули ему вслед, как беззубые челюсти небогатой вдовы, лишившейся приятного
собеседника.
Возвращение всегда дурно
смердит. Уютное прошлое принимает в себя любое гнойное выделение, любое
издевательство. Экс-Поэт, вытолкнутый своим самолюбием и при помощи кесарева
сечения вон в будущее, вернулся, чтобы поучать и провоцировать. Очкастый,
непримиримый, суетящийся и злой.
Вернулся.
Сосредоточенно огляделся. Залупился, поднапрягся. И вот уже вокруг отмороженные
подростки, стебающийся и предсмертный Курехин, однообразно хлесткий Летов,
новорожденный Дугин. А впереди он – Герой. Во главе. Под лозунгами. Наконец-то!
Мы – национальный герой. УРА!!
Лимонов дарит себя миру. Не навязывет (теперь
уже) – дарит. Он все решил. Жизнь не обгоняет его, как всех остальных смертных
и мертвых, она бежит с ним ноздря в ноздрю. И даже чуть отстает, давая
выглянуть вечности. К ней, к этой выглядывающей, наш персонаж неравнодушен. Ее
он пускает к себе в тюремные сны. С ней ему не страшны ни его персональный
суккуб, ни гробовые статьи УК, льнущие к его уголовному делу. Лимонов утешается
вечностью. Реактивный одиночка, перебивший несколько витрин, где красовались
его устоявшиеся социальные имиджи. Когда-то Поэт, портной – превратился в
эмигранта и профессионального литератора, добившегося определенного статуса,
легко разменянного на несколько масок: вождь, игрок, патриот, хуястый педофил,
политический заключенный.
Представляются читатели. Малолетний раб партии,
чувствующий себя гонимым революционером. Поклонник “Книги мертвых”, надеящийся
выскрести из очередных воспоминаний широко пожившего героя использованный
презерватив, край шелкового платья или каблук ботинка еще нескольких мертвых
знаменитостей. Любитель поэзии, купивший том ради предуведомляющего стиха из
недоступного ныне издания “Русское”. Читатели непрочные, мерцающие какие-то.
Ускользающие. И только тонкая в голени особа неопределенного возраста вполне
внятно шепчет себе под нос, засыпая: “Наконец-то в России появился неврастеник
по-настоящему красивый, безбашенный, нелепый, голый, неутомимо-мускульный” (и –
одновременно – жмущийся в уголок, убеждающий будущий суд в провинциальном Саратове,
что всего лишь домик хотел купить себе на Алтае, а не базу боевиков
организовать для экспансии в соседнее независимое государство содружества).
Неврастеник, впрочем, появился давно. И лишь продолжил не слишком долгий ряд
себе подобных, уже благополучно отмучившихся каждый в своем мифе.
Разговоры с инфернальным Бродским напоминают
теплую дружественную тризну по разлетевшейся на куски реальности. Мертвый
схематичный поэт из сна и живой утопичный экс-Поэт в тюрьме – сочетание,
достойное эпохи мертвых. А эти самые мертвые так и лезут к грезящему в камеру,
для удобства натягивая шкуры то быка, то боевика. Выдавливают лимон к себе в
небытие. Наползают шумами, запахами, страхами, угрозами.
Лимонов – пробует общаться, терпеть, надеяться.
Но у него с мертвыми контакта не устанавливается. Что справедливо. Такой
избыточный субъект, как Эдвард Вениаминович Савенко, обречен своим переизбытком
ущербной жизненной энергии провоцировать окружающие трупы на внимательное
разглядывание. Лимонов – экспонат в кунцкамере. Еще пока живой, бойкий,
жилистый, но обреченный на скорое мумифицирование и тщательное изучение в
академических кругах старательных труполюбов.
Скоро в его и нашей камере случится весна.