условности быта и бытия:

что-то нужно произнести,

чаще - выслушать

и лучше всего - согласиться.

Также нужно родиться,

жениться,

помолиться

и умереть,

так и не узнав

что же такое жизнь,

собственно,

так и не поняв,

что же такое смерть.

______________________

1997 – 1999

______________________

Пилат умыл руки. Иуда удавился.

Петр отрекся. Гитлер не взял Москву.

И только Христос – воскрес.

в мире правды игр и отражений

благодать страшится стать блаженной

вера – цель и результат

шаг вперед, сто клятв – назад

Он вернулся, чтобы не остаться

с теми, кто боялся быть собой.

Выбрав роль пророка и скитальца,

Он смирился со своей судьбой.

Бог был слеп, но тверд и непреклонен.

Дом молитвы превратился в дым.

Словно слабый безоружный воин,

Он вернулся в Иерусалим.

Он был просто тенью ниоткуда

и не притворялся, хоть убей!

Все необходимое для чуда

Он оставил тем, кто был слабей.

Он смотрел на мир и улыбался,

так как знал о том, что мир не с ним.

Он один, совсем один остался,

чтоб вернуться в Иерусалим.

Ну, а накануне возвращенья

люди разучились быть людьми.

Город будто замер без движенья,

город ждал не боли, но любви.

Жизнь казалась чем-то средним между

церковью и цирком. Был пустым

лимб идей, когда, даря надежду,

Он вернулся в Иерусалим.

Вмиг за ним захлопнулись ворота

и дотла сгорели все мосты.

Он был просто светом для кого-то,

кто-то был с ним попросту “на ты”,

но у всех, кто верил и кто мог бы

все сомненья заменить одним

словом, Он украл все шансы, чтобы

возвратиться в Иерусалим.

24 сентября, 97г.,

Галилея.

РВАНЫЕ РАНЫ

Гниющее время. Рекламная мелочность быта,

kогда можно быть мясником или медленно плакать

рецептами овощных блюд, как псалмами Давида,

безвольную память легко превратив просто в накипь.

В промытых мозгах, что обычно цинично-всеядны,

компьютерный вирус стыда, словно подвиг иудин;

а мелкие страхи, сам образ которых подсуден,

настолько страшны, что похожи на рваные раны.

АККУРАТНО И ПРАВИЛЬНО

Аккуратная жизнь – безграничный цинизм,

аккуратная грязь – как шкала крутизны.

Несолидный садизм и смешной анархизм

одинаково правильны и не страшны.

Аккуратные люди не склонны искать

нестандартных уступок, развернутых схем.

Аккуратные люди стремятся догнать

то надежду, то моду, советуя всем

безоглядно судить, аккуратно хамить

(стильный вывих в одежде – свобода и лоск),

аккуратно не следовать правилам, быть

вне Традиции, мять мир и мысли, как воск.

Аккуратные люди – с рожденья в строю,

маршируют по небу, печатая шаг.

Аккуратные люди пасутся в раю,

хлыст забытой вины – их единственный враг.

Аккуратные люди – как маленький долг

перед каждой оправданной истиной. Строй

мирозданья убог, гармоничен и строг,

перевернут в абсурд, перечеркнут игрой.

Аккуратные люди – разбитый кувшин,

из которого выплеснулась пустота –

аккуратное месиво мертвых доктрин,

неопрятная правильность дырки креста.

Аккуратные люди утробней волков,

их клыки и повадки ужасны на вид.

Аккуратные люди не пишут стихов

или пишут стихи, от которых тошнит.

Аккуратность и правильность – клейкая грусть.

Аккуратные люди – топор палача.

Тихий скрежет зубовный, костей сочный хруст

в жерновах аккуратной Системы звучат.

Аккуратные люди – послушный народ,

аккуратных людей – аккуратно ведут.

Аккуратные люди – надежный оплот

аккуратной Системы, похожей на бунт

против божьего хаоса, вмятого в смерть.

Аккуратным всегда и больней, и трудней

умирать и любить, жить, прощать и терпеть.

Я не верю в Христа аккуратных людей.

Жизнь преломляет веру, как вода

в аквариуме преломляет левый нижний край

ковра на стене. И угол дивана.

две-три вещи, что я знаю о себе наверняка,

ни во мне, ни вне меня не проясняют ни фига.

ИУДА В ГОРОДЕ

Блуждая по снежной Москве, отраженный витринами,

сдавив горло красным шарфом, он тепло улыбается

прохожим, похожим на помесь зверинца и задницы.

По городу бродит Иуда с глазами невинными.

Слегка сторонясь светофоров, ментов и, задумчиво

кусая собаку за хвост в переходе, он все еще

не встретил Христа и не стал оправданием сборища

бессильных озлобленных трупов, чья боль перекручена,

как нерв, корабельный канат или довод схоластика.

Предательство – вовсе не высшая мера безумия.

Предательство это большая ожившая мумия

загробной любви, непонятной, отвратной, как свастика.

Иуда гуляет по этому снежному городу,

надев на лицо выраженье смиренного ужаса.

И сердце, с метелью обнявшись, без музыки кружится.

И теплым глазам от холодного ветра не холодно.

предательство Иуды – ледяной пруд

ледяные струны травы растут изо льда

а Иуда предан

предан огню

кто сильнее – тот и прав

кто слабее – тот и лев

женщины хотят иметь вещи

мужчины хотят иметь женщин

женщины кокетничают

мужчины делают деньги

гармоничным быть не сложно

исчезнуть или умереть?

Предпочитаю съесть конфету.

Так дети произносят “смерть”,

не зная ничего о смерти

Чем ты бреешь череп?

Опасной бритвой.

А с кем ты спишь?

С полным желудком.

Всё сомнительно. Есть лишь одна аксиома:

у художника нет и не может быть дома.

Темное оконное стекло. Времени – 23.

(за окном весенний вечер и фонари)

Мое лицо отражается в темном стекле

Словно в зеркале.

Моему отражению хочется спать

всю зиму продрогшие псы

в переходах подземных спят,

под хвосты спрятав носы,

но видят во сне не аd.

Псам снится весна и еда

Жизнь проходит быстро и лениво,

страх взаймы у смерти не беря.

Смутный снег начала ноября.

Связь длиною в два презерватива.

Ночью кофе, утром сигарета,

вечером – набор избитых фраз.

Искренность – игра. Безверье – грязь.

Кокаин – глоток дневного света.

10.11.00

У смерти на хвосте четвертый глаз,

А между ног оскаленные зубы.

Ее отсрочки – шелк или атлас,

А обещанья вкрадчивы и скупы.

У смерти в сердце – пепел и елей,

Она честна и ласкова со всеми,

Кто смог сыграть себя и вместе с ней

Соединить разорванное время.

______________________

МАЙ 2002

______________________

мне 29 лет исполнилось зимой.

Я чувствую себя одновременно

Герасимом и топкою Мумой.

Я плавать не умею. Это скверно.

взять себя и осчастливить!

это сделать все могли ведь

карамелька

за щекой,

человека

успокой!..

Ночь. Май. Совсем тепло.

И по-ночному тихо.

Гляжу через стекло.

Пью чай. Неразбериха

Чувств где-то позади

Осталась, боль умерив.

Фонарь размяк среди

Густых ветвей деревьев.

13. ПАЛИНДРОМ для ОLИ

и лгу о тебе: «тебе-то – угли…»

16. Властители Дум

Андрей Вознесенский

Манерный и свойский.

Минорный и светский.

Как трюфель савойский

***

Борис Пастернак

Чужой зодиак.

Беспочвенный злак.

Затейлив и наг.

***

Сергей Довлатов:

Набор заветов

Дегенератов-

Интеллигентов.

***

Виктор Пелевин,

Как всякий воин,

Великолепен,

Пуст и спокоен.

***

Осип Мандельштам

Красочный фантом

Навсегда не там

И всегда о том

***

Иосиф Бродский

В культуре русской,

Святой и скотской,

Вдруг стал закуской.

***

Эдуард Лимонов,

Правила отринув,

Не создал законов,

А создал павлинов.

***

Борис Гребенщиков

Путеводитель снов.

Как выводок щенков

Мил, органичен, нов.

***

Владимир Высоцкий:

Лик, сросшийся с маской.

Дитя с грязной соской,

Убитое сказкой.

***

Владимир Путин

Кристально мутен

***

Марина Цветаева

Оранжево-палева

***

Анна Ахматова

Бежево-матова

***

Александр Солженицын

С бородатым лысым сердцем

По страницам, как по лицам

Сыпал перхотью и перцем

***

Иосиф Джугашвили

Сплав крови-воли-стали.

Гигантский сгусток пыли

У вечности в подвале

***

Владимир Маяковский

Чужд широте кабацкой,

Надменности московской

И спеси петроградской.

***

Сергей Есенин

Затерт, засален,

Протерт, просеян

И музыкален.

***

Венедикт Ерофеев,

Жизнь большим глотком выпив,

Умер, внятность измерив

Озарений и хрипов.

***

Андрей Тарковский

Стыда полоской

И болью плоской

Вжат в свет фаворский.

***

Аллу Пугачеву

Голосом из чрева

Вкрадчиво-кичово

Точат чарты-черви

***

Владимир Ульянов-Ленин

Когда-нибудь станет волен,

Прощен и прикосновенен,

Избавлен и захоронен.

***

Владимир Сорокин

Не нравится многим

***

Нестор Махно

Выстрел глухой.

Муть, смерть, прах, но

Воля. И вой.

23.

ангелы двигают ночь, сбрасывая ее в свет зари

24.

Кофе с кардамоном.

Плюс имбирь.

Жизнь в пылу любовном

- Тихомирь.

Трогай свет руками,

Ешь слова.

В музыкальной гамме

Есть два шва,

Что скрепляют милость

Божью к нам.

Кофе и невинность.

Пополам.

26.

Деньги тают, словно время,

Поражая и маня…

Рассчитаться бы со всеми,

Кто мне в долг давал меня!

______________________

НЕСКОЛЬКО ГОРОДОВ.

ВПЕЧАТЛЕНИЯ

______________________

1. МАРИЙ ЭЛ

Весь этот город – выжатый лимон

на краешке реки. Парк. Три театра.

Центральный рынок. И со всех сторон

бушует зелень. Все “вчера” и “завтра”

напоминают тихое “пусти”,

оброненное второпях ребенком.

А небо, словно пара пчел в горсти,

особенно по вечерам. Под боком

у зданья жандармерии – киоск,

торгующий журналами и водкой.

Вокзал похож на сморщенный сосок

старухи. Устоявшейся походкой

по улицам разгуливает сонм

овец, не получающих зарплату

и блеющих об этом и о том,

что жизнь подобна сказочному аду,

в котором все, казалось бы, уже

должно сгореть дотла, развоплотиться,

но продолжает тлеть. И на душе

от этого тепло. И даже снится

откормленное счастье по ночам

особо впечатлительным натурам.

И все дороги здесь ведут во храм.

И беды все здесь просто на смех курам.

19-24 июля, 97г. Йошкар-Ола.

1.2

Не говори о том, что, уезжая

из дома, не мечтаешь измениться.

Ты едешь, едешь, медленно листая

сомненья, полустанки, чьи-то лица.

И понимаешь, что не в состояньи

Освободиться от привычных мыслей.

Ты снова балансируешь на грани

отчаянья, своей улыбкой кислой

привычно и зеркально отражая

обыденную, плоскую реальность.

Не говори о том, что, уезжая

из дома, ты не пестуешь банальность

и рефлекторность восприятья мира,

удобную бесчувственность и леность.

Ты одиночка, циник, шут, проныра,

бегущий от себя. Твоя поспешность –

неловкое и стыдное стремленье

преобразиться и остаться прежним.

Ты, - вне закона, века, поколенья, -

довольствуешься искренним, но внешним

заигрываньем с вечностью и с болью

освистанной, опровержимой веры.

Ты не доволен скромной главной ролью

и с нетерпеньем жаждешь дня премьеры.

В поезде Йошкар-Ола – Москва

25 июля 1997 года

3. ИЗРАИЛЬ ‘97

город скомкан. Время субъективно.

Воздух неподвижен и подвешен.

Чувства, как запекшаяся глина,

Сплошь покрыты паутиной трещин.

отчего потрескивают сухо

искрами немого изумленья.

И к молчанью привыкает ухо,

словно к ожиданью воскресенья

привыкает сердце конвоира,

зеркалу глядящего в затылок.

Красота и непредвзятость мира

стали междометиями. Зыбок,

неопределенен, ужасающ

образ смерти, списанной в счет долга

перед ревизором тюрьм и кладбищ,

верующим в Новый Gод – и только.

28 сентября, Тель-Авив.

3.2

Восторг из меня ловко выколол крик

Иголками острыми,

едва у меня на ладони возник,

подколотый звездами,

измученный вечностью, Город Стены

всех Истин Исправленных.

Погрязший в субботе по самые сны,

смирительный праведник,

одетый, как ворон, и с верой в руках,

привычно ссылается

на Бога, когда у него на глазах

сумбур и сумятица

легко формируют звериный уклад,

людей деформируя,

сгребая горстями сомнения в ад

и души насилуя.

19 сентября, Иерусалим.

3.3

3 000 лет ожидания.

2 000 лет отторжения.

Разграбленный Город Предания,

застывший, как крест, - без движения.

Клубок перепутанных намертво

святынь, улиц, лиц и намерений.

Красивое мертвое зарево

любви, до того не уверенной

в себе, что вот кажется – тронь его,

и город мгновенно развеется,

как сон непослушного, вздорного

ребенка. Останется лестница

на небо, как облако, легкая.

По ней неспеша и не вовремя,

слова и сомнения комкая,

опустится светлыми волнами

ненужно смешное подобие

последней убийственной истины

и ляжет на мир, как надгробие.

Вмиг мысли людей станут чистыми,

как детские злые желания,

лишенные боли и тления.

3 000 лет ожидания.

2 000 лет унижения.

В итоге – забвенье с банальнейшим

запретом на смерть и бессмертие.

Все небо не может быть кладбищем

при всем нашем адском усердии.

20 сентября, Иерусалим.

4.1 ПЕТЕРБУРЖСКОМУ АНГЕЛУ

Осень. Беспредметная столица.

Острый шпиль и ангел наверху.

Эта жизнь не знает как присниться

моему слепому двойнику.

Я не вижу снов – и слава Богу.

Сны усугубляют жизнь и только.

Я иду по набережной мира,

вдавленного ливнями в гранит.

На сыром асфальте чья-то лира

громко и обиженно молчит.

Я беру ее и аккуратно

разбиваю. Можно ждать и лгать, но

у сознанья есть всегда шанс слить-ся

с осознаньем сладкой пустоты

веры. Бессюжетная столица.

Люди. Львы. Дворцы. Дома. Мосты.

Все в какой-то движущейся дымке,

словно небо на осеннем снимке.

Хочется очистить восприятье,

распуститься каменным цветком

прямо в небо, ангелу в объятья,

взять и раствориться целиком

в образе, лишенном отраженья

бытия, лишенного движенья.

Петербург

2 октября 1997 года

4.2

На верхней полке, в три утра, уныло

я отделяю первый план от фона.

Автопортрет. Мелодия застыла,

как вбитая с размаху в дождь платформа.

Дождь за окном. Вагон стучит на стыках.

Сосед на верхней полке расхрапелся,

как дикий зверь. Я ненавижу диких

философов. Проигранная пьеса

(дух в роли праха) с треском провалилась.

Я был освистан собственным тщеславьем.

Бог мне подсунул искренность, как милость.

Подставил, Гад, поэта!.. Но оставим

на время первый план, вернемся к фону.

Дождь за окном. Вагон стучит на стыках.

Отвешивает реверанс Платону

Плотин, любитель каверзных и пылких

софизмов, извращающих природу

чувств, чуда, благодати, слов, поступков.

Я еду, искажая жизнь в угоду

растерянности. И смеюсь, застукав

свое сознанье на банальной фальши.

Я снова отвертелся от ответа.

Мне кажется, что я родился, даже

и не потрогав сердцем смерть. А это

обычный способ не найти вокзала.

На верхней полке, в три утра, внезапно

я грубой кистью грусти взял и вяло

замазал первый план. Пустые пятна

остались вместо в меру злых и твердых,

с рождения знакомых очертаний.

Мне нужен отдых, статика и отдых.

Пусть всё это закончится нирваной.

ночью со 2 на 3 октября 97 г.

в поезде С-Петербург-Москва.

5.1 КРАНЦ (ЗЕЛЕНОГРАДСК)

Больше полувека русский пресс

комкал этот город. Время сжалось.

Город обветшал, как пес облез,

сохранив немецкую опрятность.

Кранц. Платаны. Ветер и песок.

Лошади. Шум моря. Черепица.

Я здесь абсолютно одинок.

Все три дня мне ничего не снится.

Вечерами ты меня гноишь.

По утрам привычно варишь кофе.

Куришь и обиженно молчишь,

спутав любование с любовью.

Я обязан быть таким, как ты,

а иначе ты мной недовольна.

Быть щенком, лизать твои следы,

– крайне упоительная роль, но,

как интеллигентный человек,

всё воспринимающий превратно,

я намерен съездить в Кенигсберг

потоптаться на могиле Канта

и, купив плацкарту до Москвы,

в тот же день, не выпив даже водки,

без вещей, без слов, без головы

убежать, сopваться, сделать ноги!

Кранц, лето 2000 года

5.2 ОСТРОВ КАНТА

зимой с моста река выглядит не зеркалом,

из которого должны выйти черты,

а кривой полосой поцарапанной стали.

Фонарь выглядит игрушечно, если

Посмотреть на него сверху, с моста

(мимо протоптана цепочка следов по снегу).

На острове Канта, спустившись с моста,

Меня заинтересовали какие-то бюсты, стоящие

по всему парку на подступах к храму.

Должно быть, философы. Удостовериться было лень.

А кто же еще? Не почетные же бургомистры!

Могила преподавателя нравственности оказалась

Гранитным ящиком, над котором красуется

Надпись EMMANUEL (фильм – дрянь и дурь).

И частокол колонн. И сверху наметает снег.

Кровля храма. Стены храма. Его надуманность.

Недалеко от могилы лежит здоровенный булыжник

На котором (при усердии) можно прочесть,

Что университет, в котором преподавал покойный,

Университет, разбомбленный красной армией,

Этот университет находился на месте камня.

Авторитет философии – гранитный ящик, изнутри

Инкрустированный янтарными каплями косного мозга.

Что остается от философа? В лучшем случае – остров,

В худшем – несколько книг, детей и абстрактных поз,

В которых жизнь отражается, как в зимней реке:

Минимум движения и поцарапанная поверхность.

Поднимаясь обратно на мост, чтобы идти на вокзал,

Я оглянулся. В каком-то смысле себе доверять можно.

Не нужно только излишне полагаться на время.

Ему безразличны нюансы, его интересуют пласты.

И потому высветить себя для смерти нужно как можно

Ярче в плане несоответствия собственным упованиям.

Остров Канта зимой обернут большим рваным куском

мертвой материи. Это забавно и тягостно. Я продрог.

3 января 2002 года,

кафе-бар в Кёнигсберге

______________________

2001-2002

______________________

З.М. НА ПРЕОБРАЖЕНИЕ

мне хочется быть утонченным и нежным,

вдыхать твои волосы, взгляды, молчанье…

Я клоун, что пойман и скомкан манежем.

Ты – зритель скучающий. Это печально.

«Какой же я зритель, когда я актриса!»

и ты рассмеешься заливисто, громко.

Действительно, спорить с тобой нету смысла,

ты искренне веришь и врешь очень тонко.

В тебе есть игра без наигранной фальши.

Ты самое чистое пресное озеро,

в котором приятно тонуть… и чем дальше,

тем тверже я знаю, что ты заподозрила

во мне неуверенность, страх и надежду,

которых во мне, если вдуматься, нет.

Мне хочется стать утонченным, как прежде

и видеть в тебе только свет. Только свет.

Она не знает в чем ее покой

И пробует найти покой в движеньи,

в общении, во флирте не со мной,

в игре и вере. В пьянстве. В отторженьи.

Еще ей по душе велосипед

И долгие поездки в одиночку.

Люблю ее? Люблю. Меня в ней нет.

Я чужд. Я пошл. И надо ставить точку.

кошка спит в тени машины.

Я иду за молоком –

я простыл. Жара. Июль.

Кошка спит в тени машины

ЭПИЛОГ, ДА?

Надеюсь, ты простишь мне вольный тон,

Отсутствие мотива, мастерства.

И, оценив письмо со всех сторон,

Неточности отметишь. Но сперва

Пообещай забыть все те слова,

В которых оказаться может мало

Ненужного душевного накала.

Прости, что я пишу тебе письмо,

Используя бесплатный интернет

Взамен бумаги. Вышло так само.

Так проще. Так не надо ждать ответ,

Ключом терзая ящик, в коем нет

Ни слова. Да кому нужны слова-то?

Присягу позабывшему солдату?

шуту? поэту? Разве только им.

Всем остальным довольно просто фраз,

Пустых и общепринятых, как дым,

Летящий в небо с искрами из глаз.

Горит костер. Танцует пидарас.

И музыка играет очень громко

В ночном лесу толпы. В желудке волка.

Ты снилась мне две ночи. Я решил,

Что тщетно видел истину в вине

Два дня подряд. Я, бля, переборщил.

Мне странно думать будто ты ко мне

Относишься с симпатией. Вдвойне.

Мне странно знать, что ты меня не любишь.

Вся наша дружба – элегантный кукиш.

Но это что касается меня.

Надеюсь, ты не грузишься. Живешь

Достаточно расслабленно, гоня

Сомненья и оправдывая ложь,

Которая зазубрена как нож

Охотника на впавших в сон медведей.

Два ангела хранят тебя. Я третий.

Летай и смейся. Жаль, терзай, язви.

Пренебрегай моим стыдом сполна,

Я всё равно не сдохну от любви..

Ты ждешь кого-то. Будучи вольна,

Предпочитать свободу, ты одна.

В моих словах – ни капли назиданья.

Я просто опоздал. И опозданье

Мое меня уже полгода злит.

Хоть я стараюсь не смотреть назад.

Но нежность, словно ловкий паразит,

Щекочет мой бесслезно-праздный взгляд.

Никто не прав. Никто не виноват.

Всё так легко стирается из сердца.

И в трещины на зеркале смотреться,

Похоже, хватит. Началась зима.

Писать тебе письмо, как трогать лед

Губой в бокале. И сходить с ума

От холода и смеха. Новый год –

Мой праздник детства. Скоро он придет.

На Новый год хочу поехать в Прагу.

Там есть на что растрачивать бумагу

И синие чернила. И говно.

Прости за резкость. Это я шучу

Нелепо, тупо. Впрочем, всё равно..

Я то скулю, как сука, то молчу,

Как жертва, что прониклась к палачу,

Симпатией, любовью, отвращеньем

И думает об этом со смущеньем.

Ты любишь первый снег? А я люблю

Твой голос. Твои темные очки.

Твой мир. Где Кровин скорчился в углу.

Где чушь городят нудные торчки.

Где струны гладят легкие смычки,

Взлетая, опускаясь и цепляя

Клочки картин потерянного рая:

Ладонь в ладони. Деньги в кошельке.

Душа в истоме. Смысл молитв – вовне.

Стон тонет, словно пуля в молоке,

В густой бумажной скушной тишине,

В ней спят, дрожа от боли, Жан Жене,

Арто, Рембо и прочие мерзавцы,

Боявшиеся просто рассмеяться.

К чему о них с тобою говорить.

Ты чистый лист, мелодия без рифм.

Ты так легка, что хочется курить,

Авторитетна, словно серафим,

Являющийся ко всем тем живым,

Что склонны отвертеться от бессмертья.

Есть две причины, чтобы жить. Ты третья.

______________________

МАРТ 2002

______________________

март в Петрограде льдист,

пронизывающе заострен,

растительно волокнист,

обветрен со всех сторон;

поэтому, посмотрев

вдоль набережной на Неву,

я чувствую рваный нерв,

который повторно рву.

по набережной канала Грибоедова на гнедой кобыле

едет дева, у которой замерзли ноги.

Родители зимних ботинок ей не купили,

хотя это стоит вроде не так и много.

Кобыла ступает медленно и лениво.

Дева верхом поеживается от мороза,

эдакая петроградская мадемуазель Годива

с очаровательно покрасневшим кончиком носа.

Воскресным утром в марте Петербург

напоминает старого дракона,

уставшего от судорог и вдруг

взлетевшего совсем непринужденно.

В изгибистых каналах белый лед

и парапет из черного чугуна

вдоль набережных. Ветер в спину бьет,

и мокрый снег дырявит небо нудно.

Мосты ломают уличный чертеж,

напористо сворачивая шеи.

Автомобильный выхлопной пердеж

нечаст и тих, как шепот ворожеи.

К полудню ветер вянет, никнет снег.

Из храмов после службы паства скопом

идет. Выходит солнце. Этот век

вне интернета выглядит болотом.

Картина жизни – бурым акварель

с ничтожными вкраплениями чуда.

Ориентир потерян. Сбита цель.

И самый модный персонаж – Иуда,

плюс – множество рекламных пауков,

вползающих успешно в подсознанье,

где общий климат в сущности таков,

что веру заменяет наказанье.

Гостиный двор, как колокол, гудит,

набитый эхом скидок на товары,

а у самих товаров внешний вид,

как у русалок, метящих в кентавры.

На Невском людно. Лютнево легко

по пиццериям льются лиц мазурки,

едят и пьют сырое молоко,

что брызжет с неба прямо в рот и в руки.

В теченье дня погода, как алкаш,

теряющий похмельное терпенье, -

дрожит, сияет, ноет, входит в раж,

надеясь выжать из прохожих денег.

И к вечеру С-Петербург уже

готов отдать последнюю наличность –

Растрелли, Росси, Клодта, Фаберже

и всё, что из него уже не вычесть:

музеев и дворцов самоповтор;

флер фонарей, дрожащий, влажный, плотный;

жаб, фей, бомжей, ментов и чаек хор,

цепляющийся к шпилям низкой нотой;

бока витрин, осклизлых, как налим;

отечные дворов-колодцев стены, -

во всем видны гармония и ритм.

Достоинство. Гордыня. Запустенье.

И я спускаюсь в метрополитен,

где таксофоны прямо на платформах,

а люди появляются из стен

на Площади Восстания (из мертвых).

Мой Петербург красив, жизнелюбив

и ржавчиной разъеден не тотально,

мерцает, как волна или мотив…

Пожить недельку здесь всегда приятно.

рассудок – конвоир принципиальный,

он помогает выбрать общий путь,

сопровождая радостной осанной

отсутствие желания свернуть.

Постыдная боязнь остановиться,

давленье правил и диктат стыда

мне показались пантомимой в лицах,

намордником иль обухом хлыста.

Бунт безмятежный: дерзновеньем воли

рассудочные доводы – долой!

Привычный мир карикатурней роли

монаха с петушиной головой.

Привычный мир логичен и всеяден,

впитает без труда логичный бунт.

Скрещенье христианских перекладин

перечеркнет абсурд и абсолют.

Но Бог не фраер, сатана – не пидор,

жизнь позволяет взбултыхнуть отстой.

И поневоле остается выбор

довольно очевидный и простой:

откажешься – раскаешься и взвоешь,

поверишь – обернешься и убьешь,

сумеешь стать самим собой всего лишь

- разделочный

в живот

получишь

нож.

НА БОЙНЕ

На бойне шумно от железа

и нераскаянной работы.

Кругом свисают лица, морды:

все заняты подсчетом веса.

Электронож – подобье нимба.

Он выжигает, увенчав

пренебреженьем к смерти. С ним бы

мир замер, пуст и величав,

когда бы сам электронож

был просто символ, архетип

и в кровь реальную не влип,

став на живой цветок похож.

Цветок врастает в сухожилия,

корнями пустоту удерживая.

Густая желчь, почти что бежевая,

течет. Цветок – почти что лилия.

Утоп и всплыл. Поник понуро.

Опять утоп, всплыл, упиваясь.

А мясники, почти скульптурны,

танцуют свой привычный танец:

все жесты медленно-статичны,

перегибаясь невесомо

через банальную трагичность,

себя копируют, чтоб снова

замкнуть, не дать уйти реальности

за рамки лязга, скрипа, хруста.

По выходным на бойне пусто

до тошноты, до едкой радости.

Лишь запаха и страха сплав,

струящийся, тяжелый, теплый,

дрожит смеющейся утробой,

всё помещенье пропитав.

На бойне верить – неуместно.

Здесь проще – на полу лежать.

Или себя освежевать,

чтоб стало от свободы тесно.

веселые обрезки

кишки, рога, копыта

одновременно мерзки

и трогательны с виду

слова – как ливерное нечто

нарезанное ломтиками

проглоченная речь – предплечье

девичье чье-то с родинками

скрутились жилы, выгнулся хребет,

кровь с желочью смешалась густо терпко.

И член быка, что павший минарет,

остаток изумительного слепка

с оранжевой предельности утробы,

свернулся, безразличный и невинный.

Рот мясника залеплен мата глиной,

и тень его прилипла к полу, чтобы

на ней мог поскользнуться контролер,

считающий подвешенные туши.

Что может быть назойливей и глуше

ударов душ о ребра? Только спор

остекленелых глаз и вспоротого брюха:

кто в споре прав, тот и теряет голос.

Крюк держит тушу. Туша держит образ.

На крюк меланхолично села муха.

______________________

2002

______________________

Глупый:

Взрослый муфтий, будь ребенком

Позволяй своим порокам

Подражать тем лже-пророкам

Что вдыхают в бога боль

Мертвый праведник, позволь

Миру сделаться подобьем

Мертвый:

Я расстрелянный. Я – дробь ем

У меня в раскрытой пасти

Ад, расжеванный на части.

Глупый:

Ад – гранит. Его сжуешь

Только если крепкость – ложь.

все субстанции тотально

Эластичны? Очень жаль, но

Это вряд ли может быть.

Крепкость – смертью не разбить,

Крепкость догм, критериев.

Мертвый:

Остов косной веры ев

Столько вечностей подряд,

Я разжовываю ад.

Пасть разинув, жду изжоги.

Глупый:

Страх поверх мечты о Боге

Вот к чему тебя тянуло.

Мертвый:

Я расстрелян. В рот мне дуло

Было вставлено насильно

Выстрел ткнул меня не сильно

Горстью дроби. Поперхнувшись,

Я сжевал ад. Обманув жизнь.

Глупый:

Ложь съедобна. Жуй, глотай

Ад. За ним сжуешь и рай.

СУИЦИДНЫЙ ПОЖАРНЫЙ

Желая удавиться поскорее,

пожарный шел по комнате своей.

Веревку мылил, сев на батарею.

А на обед пожарил карасей,

костлявых рыб, но вкусных. С карасями

он провозился долго. Молча съев,

десяток тел, он стал молиться Яхве,

потом Христу. Потом опять присев

на батарею теплую, погрелся,

затылком ощущая как идет

снег за окном. Позвякивали рельсы

трамвайные. Был близок Новый Год.

Пожарному хотелось удавиться,

Или уснуть, не выключая свет.

Потом вдруг, поднатуживая мышцы,

Он передвинул шкаф, скребя паркет.

Он притомился проявлять геройство,

и на пожаре, и в быту. Устав

ждать изменений внутреннего свойства,

он разрешил себе забыть устав

мироустройства. Рамками приличий

вбивать сознанье в очевидность форм,

оправдывать канон, догмат, обычай,

абсурдом утешаться, как вином,

пожарному обрыдло. Воспылала

глубоким безразличием душа.

Он захотел заткнуть свое ебало,

намыленной петлей гортань душа.

И вот – не мог решиться. Медлил. Мялся.

При этом отговорок не искал.

А просто ждал. Как ждет парного мяса

топор на бойне. Ждал,

ждал,

ждал, ждал,

ждал…

ОКТЯБРЬ

Осень делается мокрой.

Дождь – скучающий зануда.

Ад потух и весь промок рай.

Победила всех простуда.

Простуда:

Мне грозят: антибиотик,

Мед, горчичники и банки.

Я гною их, бью. А зонтик

Рву, ломаю. Нету бяки

Отвратительней меня. Но

Благодарны мне все дети.

Поболеть всегда приятно,

Школу пропустив. На свете

Много радостей дешевых,

Укрепляющих здоровье.

Я всегда живу в оковах,

Даже летом. Все мне с кровью

Достается. Я – прекрасна

Так же, как самоубийство.

Нас лечить двоих напрасно.

Даже летом. Даже с клизмой.

Поэт с расстроенным желудком:

Летний месяц. Зимний мальчик.

Я из них слепил два трупа

и замазал вечность. Значит,

Время стало зло и скупо?

Время:

У меня во рту вход прямо

В катакомбную пещеру,

Где мне молятся и яма,

И колодец. Мне их веру

Править незачем, я знаю

что проваливаюсь просто.

Падаю, лечу, сгораю.

У меня во рту вид: звезды…

Звезды:

Как у времени во рту нам

Надоело красоваться!

Иероглифам и рунам

Интересней к жизни жаться

Поэт с расстроенным желудком:

Изменились связи между

Умираньем и смиреньем

И теперь хоть жги, хоть режь дух

Бог останется последним

Доказательством и гранью

Правоты и первотемы.

Я блюю и сру геранью

Вывалились в жизнь затем мы,

Чтоб не выловить из вольных

Отступлений средоточья.

Бог съел праведных всех. Он их

Приравнял к рассвету ночью.

Изумилась свора страхов,

Пожирающих младенцев.

Самый свой из патриархов

Вмиг сгноил всех иноверцев.

Иноверец:

Я не верю в свод законов,

Разрывающих аорту.

Бунт прекрасен. Слеп. Глуп. Но – нов

Всякий раз. Долой свободу!

Младенец:

У меня зубов нет, но я

Разбираюсь в ощущеньях.

И боюсь бессмертья, ноя

На руках у отпущенных.

Главный исполнитель:

Ваши образы – ничтожны.

Вы достойны умерщвленья.

Вечность мыслится истошно

Как надежда на прощенье.

А простить вас – жест широкий,

Не оправданный и честный.

Небо, слитое с дорогой,

Панегирик неуместный.

Где слонялись слюни лона,

Там сухой возрос курган. И

Заменяет неуклонно

Бойни, псарни и пекарни

Маленькое божье имя,

Не начертанное только.

Бог ест праведников. Ими

И тошнит. И слава Богу!

Иноверец:

У меня в носу не насморк,

Но намек на искупленье.

Я сменил довольно масок.

Я сплошное преступленье.

Преступаю – и не каюсь.

Не люблю ограничений.

Мне подмигивает палтус,

Словно бы фонарь вечерний.

Младенец:

Палтус плавает в утробе

Не стремясь попасть наружу.

Жалкий, боязливый, он бы

Не сумел найти оружье

Чтобы победить жестоко

Правила, предначертанья.

Всем нам нужно верить в Бога

Не боясь лжи и страданья.

Бог:

Летний выстрел. Зимний ангел.

Вместо истины – постскриптум.

Мир меня чуть не заставил

Умереть. Став колоритным

Посрамлением сомнений,

Я замкнулся. Скрылся. Сгинул.

Но оставил свой последний:

Свет. Яд. Лёд. Стыд. Совесть и – гул…

НАЧАЛО ВСЕГО